И я, в каком-то смысле, тоже.

[tangococaine]

Пытаясь раскрыть слипшиеся глаза, он все еще не понимал, где находится. Нос упорно намекал на то, что он провалялся здесь достаточно времени, чтобы подхватить насморк, сквозь который все равно улавливался горький запах гниющей листвы и сырости. Под ногтями застряла земля, в волосах была земля – проще перечислить участки на его теле, где земли не было. Правую щеку нещадно щипало. Дотронувшись, он обнаружил ссадину, в которой застряли мелкие колючки. Он с трудом перевернулся на спину, ощущая дикую боль в позвоночнике. Очевидно, он в парке или в лесу; очевидно, наступила ночь. В мозгу крутилось слишком много вопросов, и ни на один из них он не мог дать себе ответ.

…глядя на высоко уходящие в небо верхушки деревьев, он отчаянно ловил клочки воспоминаний о последнем дне. Подняться и попытаться найти путь к цивилизации не представлялось пока возможным, поэтому единственно возможным вариантом оставалось лежать и думать. Думать… Где бы он ни был, всему этому должно быть логическое объяснение. Виднеющиеся сквозь темноту звезды не вселяли никакой надежды. Боль в голове нарастала, подавая импульсы к глазницам, которые хотелось опустошить при каждом приступе. Кровь на щеке запеклась, и он чувствовал, как она трескается при движениях челюсти. Он не мог пошевелиться – руки и ноги затекли и окончательно замерзли. Абсолютную тишину нарушало только его сопение, и от этого становилось жутко.

…он бежал, нечеловеческими усилиями пробивая себе дорогу вперед, через могучие лапы деревьев, заросли липкой, высохшей и колючей травы, от которой чесались пальцы. Он хотел заглушить дикое чувство в груди, когда один орган собирает под ребра все остальные, когда нечем дышать, и кроме этого ощущения больше ничего не существует. Его не беспокоили порезанные и разбитые в кровь руки, не беспокоило расцарапанное лицо и пронизывающий холод. В мире больше не было того, что заслуживало бы внимания. Одна из веток отчаянно хлестнула его по лицу – такой бывает женская пощечина, которая остается единственным аргументом при полном бессилии. Пощечина смерти была куда страшнее. Поскользнувшись на мокрых листьях, он упал навзничь, не имея более сил и не помня себя.

Замерзающие пальцы не слушались его. Приложив немало усилий, он, наконец, сел и вытряхнул на примятую листву содержимое собственных карманов. Сигареты, бумажник, телефон… Перепачкав пальцы табаком, он почувствовал что-то сродни радости от внезапной находки – это была зажигалка. Он закурил, втягивая легкими густой дым. Защипало глаза, но голова на миг перестала быть очагом невыносимой боли. Поднявшись, он медленно побрел вперед, не задумываясь о направлении. Прошло, может быть, сорок минут, а может быть, целый час, пока он не споткнулся о камень в половину его роста. Наконец, он понял, где был все это время. Каменные надгробия стали попадаться все чаще, и вскоре он нашел тропу к выходу. Поднявшись к обочине дороги, он почувствовал мелкие, холодные капли, врезающиеся в лицо. Несмотря на то, что зубы стучали от холода, и все мускулы отказывались двигаться, он продолжал идти. Вода била по щекам и глазам, дождь разошелся не на шутку, ветер хлестал его полами плаща.

Порой ему приходилось вытягивать себя за волосы из зеленого болота ее глаз. Теперь эти глаза закрыты навсегда. Он открыл дверь – никаких признаков присутствия кого-либо в квартире после его ухода не было. Из гостиной доносились звуки работающего телевизора, но даже они не могли перекрыть звона в его ушах. В глазах потемнело. Приступы головной боли и потери памяти – когда они начались? Он не помнил. Прошел в душ, смыл с себя грязь и кровь, вытащил несколько заноз из щеки. Боль закаляет и просветляет. Прочищает мозги. Он ясно понимал, что ее больше нет, и то, что заставило его бежать, теперь заставляет его жить. Его прежнего больше не будет – он умер вместе с ней. Смерть всегда притягивала его своей таинственностью и внезапностью, но когда она оказывается настолько близко…когда вынимает все внутренности, все теряет смысл. Капли горячей воды стекали по его лицу, и он не смел пошевелиться, надеясь на то, что она смоет все, что случилось. Когда человека пронзает горе, он впадает в полуанабиоз, наполненный хаотично витающими в голове мыслями, отчужденность и абсурдность которых его не заботит. Слезы, сдавливающие горло, сливались со струями воды – они уходили в небытие вместе с ней.

Он подъезжал к воротам кладбища с братом. Всю ночь он провел рядом с ее трупом, бледным и распространяющим запах формалина, которым, казалось, пахнет теперь и он сам. Небо было затянуто серыми тучами, которые сыпали на землю снежной крупой. Она лежала в гробу, и лицо ее теперь было чужим и неузнаваемым. Люди часто говорили ему о своих умерших близких. Как «не верили», что те мертвы, ибо в гробу они выглядели спящими. Теперь он видел, что это невозможно. Лик смерти изменил черты лица – они вытянулись, стали строже, а необратимость происходящего подчеркивали снежинки, не тающие на коже и скатывающиеся к волосам. Во всем этом была какая-то кукольная неестественность. Он уже двое суток не чувствовал грани между реальностью и собственным сумасшествием, но, когда крышка гроба закрылась, из груди как будто вырвали последний комок нервов. Она не чувствует больше боли. Он побежал, не слыша окликов и ничего не видя перед собой.

Он двое суток смотрел в потолок, по-прежнему ощущая в груди зияющую дыру; пустоту, которая не требовала заполнения. Его существование теперь состояло из воспоминаний и немых вопросов. Есть ли жизнь после смерти? Для человека, жизнь которого практически на сто процентов состояла из любви к умершему, путь к избавлению от тоски тернист и долог. Если он вообще возможен. «Время лечит», говорят знатоки. Оно не лечит, оно учит смирению, оно учит забывать детали. Он не понимал, как будет жить дальше, не понимал людей, звонящих ему и рассказывающих о том, что он должен и почему. Он потерял все и совершенно не хотел обретаться на этой земле. Он боялся терять то, что еще было живо в его памяти, не желая мириться с действительностью…